Труды Феогнида.

Вот и Наджиба, дружок, уели.
Не подбежишь уже к кинескопу:
что, искаженье? Нет, в самом деле!
Боже, где взяли такую жопу?..
Как без Наджиба светло и голо!
Где ж он? В стихах! Нет пышнее клумбы.
Там, где тупой палиндром Лон Нола
и голенище с лицом Лумумбы.

Лето. Эротика. Судороги. Веранда.
Подозреваю, отрока звать — Эрнандо,
отроковицу — Долорес, отрока номер два —
стыдно сказать — Хуаном... Лолочка — ни мертва
ни жива, как ванна из занимати-
математи... Фу-ты! Ответь-ка, кстати,
Кирн: сколь скоро наполнилась бы Долорес,
кабы с одною трубой боролась?

Кто сказал, дружок, что любовь — прогулки
при луне, на лавке садовой ахи?
Вот дурак! Глупей челнока и втулки!..
И в любви на стрелки гляди, и в страхе.
Не снимай. Пусть тикают на запястье.
А иначе — словно мы рядом с Богом,
в огороде Божьем, под лупой Счастья,
под Его наукообразным оком.

Слаще всего, как сказал бы философ, пауза,
луза, лакуна эмоции, а не поза
и не эмоция, — музычка, вроде Штрауса,
венские вальсы ментолового наркоза...
Ново каиновый местный укол Эрота.
Анестезия безумной торчит трубою,
мозг засыпает, улыбочкой сводит рот, а
глупые лошади в латах готовы к бою.

Есть ли тут страсть? Просто что-либо сделать нужно
с патологическим ужасом нежной ткани.
Пьют не от жажды, как пьяницы скажут дружно,
а оттого, что вину тяжело в стакане
стыть и краснеть. Если челюсть застыла, зубу
впредь не торчать Монсегюром — адью, детинец!
Завтра, быть может, мы жаркую скинем шубу.
Клетки томятся в тебе, как жильцы гостиниц.

6 (49)

Вообрази, милый отрок: такие рыбки
вёрткие, змейки, уклейки с длиннющим усом...
Их Левенгук — как, не знаю, — извлек из пипки
и разглядел в микроскоп, обладая вкусом
лучшим, чем те, кто себе прививали оспу...
Или, возможно, дружок молодой у вана
был и — "ах, кстати, постой-ка... исполни просьбу!.." —
брызнул на стеклышко умное, встав с дивана.

На манер горниста, но рука — не
у горе раскрытых уст, а на...
Словно в небо тянут на аркане,
а внутри натянута струна,
хорда дрожи, скважина — резину
рвущий вверх аргон... От лоз и уз
отвяжи венозную корзину,
выбрось груз трепещущих медуз!

А какие нимфы при этом снятся! —
Словно мёд в бутыли, сосцы колышут,
на волшебных выпуклостях лоснятся,
тесногрудо, кругло, упруго дышат,
обжигают жгутик скользящий ртами,
языком ласкают его болтливым,
девятью, как Музы, ему устами
отворяясь, сладостным служат сливом...

Ах, ещё дрожит от нежной боли
розовое устье пацана,
но уже жгуты и вакуоли
приоткрыла дивная страна.
Трёт глаза учёный: "Погляди-ка
сю-сюда, гляди сюда скорей!"
Поглядит дитя — и крикнет дико,
вылетит, не чувствуя дверей.

Я хотел бы, знаешь ли, в Дальней Фуле
жить с тобой, где воды тверды и летом,
где ненужные джинсы лежат на стуле
и нет сносу модным твоим штиблетам.
Где все бабы — снежные: вместо носа —
корнеплод смешной, головешки — глазки...
Ты, сынок, съезжал бы, визжа, с откоса
и бежал бы вспять, волоча салазки.

Когда бы ночь приподняла свой полог,
и весь отель с ужасным "жу-жу-жу!"
ввалился б в номер... Что ж, я, как оолог,
в ладони Кирна железы держу —
и изучаю их живые виды,
живые тяжи, жалобную дрожь...
Я заору: "Profani, proculite!"
Не трепещи — для этого лишь нож.

Вот у Свифта славно! Ты "гули-гули,
Гулливерчик!" — пел бы; а я бы, я бы
из пупка-окопчика — "во саду ли,
во лесу ль?" — выглядывал: баобабы,
валуны, громадные призмы кварца...
Милый Кирн, спаси! Птеродактиль-овод!..
Говоришь, любовь твоя выше Гарца?
Вот проверить лучше найду ли повод?

Феогнид эфеболюбивый оком
подглядел младенческим (так сказал бы
дикий скиф), как мальчик к своим молокам
тянет пальцы левой, льняные Альпы
до колен откинув; нагой Альбине
потолка, слепому его экрану
(что за фильмы крутятся там — нам и не
снилось!) нежную он раскрывает рану.

Пятерня взбирается по стволу
голым ловким юнгой — и вниз скользит...
Молодецкие игры, язык зулу,
меж землёй и небом транзит-Тильзит!
Быстро-быстро шёлковой лентой так,
длинной-длинной, фокусник из штанин
наполняет воздух, формует мрак,
устилает перси незримых Фрин.

Помнишь, Кирн, как я тебя в первый раз-то
раздевал, вспотевшего от испуга
(превращенье в грязного педераста
твоего наставника, брата, друга)?
Как потом у запертой двери ванной
(штукатурка, кажется, отлетела)
я являл собою образчик странной
связи страха слуха с весельем тела?

Только пальто обниму в прихожей,
холодноватое, провожая?
Кто запретил мне касаться кожей
кожи? Тепла и нежна чужая
кожа!.. Шнуруешь ты свой ботинок,
как эрмитажный мальчишка (только
жаль, что не голый, — не раб, а инок).
Выбилась из-под ремня футболка.

Ах, повешу я пальто и поцелую
перепуганные губы, обнимая
плечи, глупую расстёгивая сбрую
брючную... Молчи, молчи! Немая
сцена! "Ревизор"! На полминуты,
ах, усни, закрой глаза, пока я
довлеку тебя, полуобутый,
до тахты — токуя, потакая!

А очнёшься ты — уж и не знаю,
как назвать — сатиром, свистоплясом?..
Чья звончее дудочка сквозная?
Неужели это было мясом?
Бьёшься, словно ящерка, в ладони,
то брюшком вспухая, то мелея.
А на ляжке — Гоцци и Гольдони
замшевые... Что за бакалея!