Холодность, так называемая, твоя, Феогнид, меня не обманет,
Ты для мальчишек цинизм свой прибереги.
Это они балдеют, как зрители в балагане,
От аристофанов и всяких там разных айги.
Впрочем, ты прав, — к существу молодому кругами
Лучше подкрадываться. О богиня ловитв и охот,
Артемида! Расчётлив лишь будь, терпелив — и за нами
Приз останется: этот покорный, целующий рот.
Ну, а теперь я тебе расскажу по секрету,
В чём тут беда, униженье, конечный надрыв:
Ведь никогда эту власть, осмотрительность, опытность эту
Нам не позволят отбросить, любовью её заменив.

Если бы ланей следы в чаще зелёной,
Если бы ключ ледяной, что кустарником скрыт,
Радовать сердце могли твоей насмерть влюблённой
Мачехи, о Ипполит!
Ты же, как слышал я, чист — это значит, ни духом, ни телом...
О, особенно — телом! Благородная красная медь!
А она не сказала ни слова, она лишь глядела —
Это надо уметь...
Странный юноша, что ты ответил: мне просто не нужно? —
Словно ветку отвёл на тропинке средь ловчих забав.
Будет солнечный день, ветер южный и берег жемчужный.
Как ты прав!
Только я бы при всей чистоте не решился оставить
Просто так ту тоску обожжённую, ту помраченную честь.
Ты за это погибнешь сегодня, я знаю. Ничем не поправить,
Не укрыть от себя то, что есть.

Ты, словно нарочно созданный для отказа,
Для игры, для морских купаний, для зеркала — не для глаз
Посторонних, знаешь ли, какая зараза,
Болезнь проникает внутрь, отравляет, как сернистый газ?
В чаще лесной с нею, серебролукой
Радостью молодой — крови беспечной гон.
Такие, как ты, могут быть другом или подругой
И не понимают других имён.
Ветка, зачем твой цвет, зачем красота резная
Листьев и лепестков — в холоде первой росы?
Быть, ничего не чувствуя, просто войти, не зная,
В сумрачное пространcтво, где время поглядывает на часы...
И мне теперь никак не оставить в покое непредназначенность эту,
Воздуха мерцающего ночную струю.
Мальчик мой Ипполит! призываю тебя к ответу
За жизнь погубленную твою.

Ласточка ли тебе сказать позабыла,
Куст ли ракитника не шепнул?..
Эта, так называемая, твоя красота и сила, —
Разве что ветер касается шеи и скул.
Знаешь, чего-то я всё-таки не понимаю;
Ну, например, как так может быть: было и нет?
Ах, Ипполит, твои лошади к самому краю
Пенной стремнины несутся, не зная ответ.
Друг, объясни мне, зачем твои кудри упрямы?
Жизнь — это звёздный поток? метеорная падь?
Нету загадочней, чем красота криптограммы —
Глаз не поднять.
Что же, играй, заполняй своим телом упругим
Дни отведённые — как отпечаток в песке —
В круге холодном у преданной смерти-супруги
Или у жизни-любовницы на волоске.

Не странно ли, в самом себе опоры
Не ищет чувство. В радости, в беде
Имеют птицы гнёзда, звери — норы.
Тебе же нет пристанища нигде.
С галлюцинацией, фантомом пуповиной
Твой связан дух. И не перебороть:
Всему, чему ты сделался причиной,
Необходимы имя, разум, плоть —
Всему, что было только вязкой глиной...
Но веко трёт мрачнеющий закат.
Ты знаешь, есть — никто не виноват —
Такие яркие зияния, пустоты,
Такие сны!.. Что делать, бедный брат,
Их не присвоить, не вернуть назад:
Смотри, смотри лишь, забывая, кто ты.

Справиться с божествами ночными — сном и любовью, —
Когда свой свёрток прозрачный память достанет,
На плёночке серебристой, припав к изголовью,
Так и этак будет менять местами:
Что ты ему сказал, что он тебе ответил...
Неподконтрольные, ночные наши смятенья!
Это, мой Феогнид, совести сети,
Тайные страхи — и все они от неуменья
Жить-поживать. Да когда же нам обещали
Время такое, солнечную погоду?
Вот и на эти стихи все гаубицы, пищали,
Думаю, уж нацелились нравственности в угоду.
Жалко их, дураков, клюющих свою мякину,
Знающих только слепки с антиков — не скульптуру.
Дай напоследок мир этот алчным взглядом окину,
Прежде чем залезать снова в овечью шкуру.

Не мы с тобой, в конце концов, создавали
Этот день июльский с загнутыми краями
Поля, с дымкой перламутровой поднебесной дали,
С рощей, всеми шепчущей ветвями и ручьями,
С цокающими подковками кузнечиками в сочной
Молодой траве, где клевер и кислица,
С тайной, тихой в сердце тягою непрочной,
С красотой, что так преображает лица.
С этим всем что делать — совершенно непонятно.
Мужества бы нам побольше и терпенья.
Если бы хоть как-то слить все отсветы и пятна
И соединить все нависающие звенья!
Ты не в силах? — Знаю. Я ведь тоже — а пытался.
К вечеру, наверное, опять похолодает...
Друг, ответь, пожалуйста, зачем нам этот дался
Мир неутолимый, эта глупость молодая?!

Поволоки эти ночные кто отделяет одну от другой,
Словно учит ребенка шнурки на ботинках завязывать, нитку ведёт
Впечатлений дневных, осторожной ступая ногой
В те края, куда только Морфей залетал да Эрот?
Что любовь твоя хочет? Не знаю...почти ничего...
То есть многого, но
          это — так лишь, попутно, и мне
Не особенно нужно. Чего же тогда от него
Ты желаешь добиться в сердечной немой глубине?
Пламенеет восток. Будет день разморённый в пыли
Под ногами лежать, оглушённый журчаньем цикад.
Я хочу... я хочу от него, чтобы ласточки уберегли,
Не разбив, это бледное небо простёртое над,
Чтобы было зачем мотыльку в черноте темноты
Длить смертельный полёт свой к мигающей точке огня,
Чтобы чувствовал он, чтобы спрашивал тихо: "А ты?" —
И сильнее всего, чтоб того же хотел от меня.
Ночь не может никак разродиться доверчивым сном,
В мыслях — что в паутине — забился сознанья комар,
Бесполезно зудящий... Потом, ну потом, ну потом
Разберёмся, летя на огонь обжигающих фар.

Думаешь, Феогнид, тебя не заманит
Воображенье пойти на опыт счастливый?
С Кирном не связывайся. Он в своем доломане
Форменном жнёт, полагаю, другие нивы.
Там — посмотри — веницейский подросток из Польши.
Возраст такой у нас, сам понимаешь, что рады
С молодостью дорогой задержаться подольше.
Трижды блажен, кто уже миновал Симплегады.
Что прочирикал воробушек, севший на ветку?
Чем отозвалась звезда на призывы соседки?
Жаль, выпадает погода хорошая редко —
Все проследили бы тайные знаки и метки.
Ведь, говорят, невозможное скрыть невозможно:
В радостном чувстве своём ходишь как в ореоле —
Хочешь о чём-то сказать, намекнуть осторожно —
И замираешь испуганно на полуслове.

Раздраженье, обида, отчаянье — что ещё
Остаётся тебе, изумлённая тяжесть немая?..
Молодое, красивое, обаятельное чудовище
Сидит напротив, нахмурившись и словно не понимая.
Я тоже не понимаю, какие особые
Препятствия могут быть для чувства, для узнавания,
Для продвиженья вперёд? — Традиции твердолобые?
Предрассудки? упрямство? самолюбивая мания?
А всё оказывается элементарно, и поделать-то с этим нечего:
Он просто тщеславный мальчишка у поколения своего на приколе,
И, по-хорошему, надобно попросту сечь его,
Лишь изредка разрешая резвиться на воле.
Но сразу становится скучно, как в букинистическом магазине,
Когда на полках одни заунывные собрания сочинений.
Как долго ещё позволять растягиваться резине,
Крылышкам гуттаперчевым прорастать и зубкам, мой юный гений?

Две данности: любви и нелюбви —
В своем природном праве та и эта.
Послушай, не упрямься, улови
Всю дикость, всё безумие сюжета,
Всю невозможность... Словно бы мы спим,
А нас во сне терзают и калечат.
Два равносильных довода: любим
И не любим — как просто! — чёт и нечет.
И точки нет, где встретиться могли б,
Но прорастают (как древесный гриб
В ствол, тронутый гниением) друг в друга:
Ни слиться, ни отринуть, ни принять,
И бесполезно времени пенять,
Что вспять не поворачивает круга.
Увы, придётся уступить одной.
Ты догадался? Дело лишь за мной?
Ну что же, я не уклонюсь, поверьте!
Но есть ещё, стоящие стеной,
Две данности другие: жизни — смерти.

Дай мне, дай таблеточку маленькую такую,
Чтобы кончилась эта боль внутри — повсеместная, неживая;
Ты не знаешь, разве, как горестно я тоскую,
И не видно конца и края.
Неужели в твоей коробочке пёстрой нету
Жёлтой, мятной, чуть вытянутой пилюли,
Чтобы как-то освободить в душе тяжесть эту,
Чтоб все чувства уснули?
Далеко собирается ветер вольный,
Треплет тучи края, рвёт в клочья.
Понимаешь, ночною порой так больно,
И не в силах помочь я.
Если кто-нибудь скажет тебе, дескать
Всё проходит, кончается, истекает, —
Верь... Хотя это просто не та резкость
И любовь, я думаю, не такая.