Труды Феогнида.

Дети сыплются вниз с поросячьим визгом.
Продавец эскимо — Эскулап в халате.
Лысый веерщик близ мячешлёпов, с риском
для зализов, вдруг — бац: "А валетца нате!"
Неопрятный хлопчик очками лифчик
прожигает шлюшке в загарном креме
(Кирн, откуда?). Абхазец (Исав-счастливчик!)
ходит, словно павлин или шах в гареме.

В завитке кабинки меняем плавки.
Посерел весь ворс на тебе, мой зяблик!
Что за странный пол — из плешивой травки,
гнутых пробок, стёкол, огрызков яблок?
Не вертись! Гляди, тут повсюду гвозди.
Даже ласки здесь не должны быть резки.
Пакля ваты в щёлочках. Рыбьи кости.
Паучок завис на незримой леске.

Хороши пацанчики лет семна-
дцати-восемнадцати без туники:
их тела натянуты, как струна,
а в пахах крылатые плещут Ники.
О, у них резиновый водомёт
превратится в твёрдую трубку сразу,
если кто-то в пальцы его возьмёт
или кто-то кайфом предстанет глазу.

Дюны. Дюны люблю! Малолетний ельник,
кабинеты, кулисы большого пляжа.
В каждой соте к бездельнице льнёт бездельник,
ошалев от тесного трикотажа.
Восьмиклассники, скинув восьмёрки плавок
на песок, предаются и вовсе блуду...
Славный Лавочник весь завалил прилавок.
Выбирай — не хочу. Только, Кирн, не буду.

Отпечаток беглой ступни в песчаной
почве... Вряд ли что краше я видел в мире.
Как боюсь наступить я — обутый, пьяный
арьергардщик-Саул — на строку Псалтири!
Разворачивай свиток к заливу. Птичьи
сбоку скачут пометки. Всё, значит, верно...
Бородато, барочно ревёт величье
головы отрубленной... Олоферна?

Эмбриончик прилипчивый, Кирн, — услада
всех ваятелей: десять веков занозу
ну никак не вытащит вся Эллада...
Хорошо, хоть ты в прописную позу,
наколовшись в песке на лесной заколке,
не садишься. Стоишь одноного. Руку,
как Барышников, тянешь к еловой холке.
И улыбка уже замещает муку.

Радужную зелень охраняя
в полдень от зенитного огня,
Кения, Танзания двойная
всей пластмассой смотрит на меня.
Вроде шоколадной полумаски
эти африканские очки —
плавки зренья, тесные подвязки,
прячущие жаркие зрачки.

Занимательно мальчика загорающего
испугать, пупок щекотнув соломкой.
Как люблю глаза твои расширяющиеся,
трикотажные плавки из ткани тонкой —
жалкий листик фиги, укрывшись коим
с головой, безвольно раскрывши ротик
розовато-млечный (а нет — раскроем),
впавший в детство спит твой хмельной Эротик!

Южнокорейские часики на запястье.
Золоторунный пушок, кое-где курчавый —
в тесные кольца сбежавшийся — там, где счастье
спит. Абрикосина левая выше правой.
Соевых родинок россыпь. И две тянучки —
глупые, мнимые (впрочем, как всё, что мило)...
Что за хозяйственный перечень!.. Море, тучки,
голубизна... Гваделупа, Сиам, Манила.

Абрикосы, персики, Кирн, и дыни,
отлежавшие бок до янтарной гнили...
Как ни дорог дивный ледок гордыни —
крокодильчик риска в блаженном Ниле,
но милей сырой очажок распада —
огонёк, исподний лисёнок боли,
ибо только смертельно больному радо
обречённое смерти в земной юдоли.

От вина слипаются, Кирн, ресницы;
улыбаясь, губы впадают в детство;
на запястье ворс золотой лоснится,
и смешит японских часов соседство —
убери-ка руку! — с курчавым раем,
из песка растущим на гладком теле
аравийском, — ах, с караван-сараем,
с завитками греческой капители.

Солоновато-зелёных глаз ты
южное море смежаешь влажно
в дюнах. Сырые плавки и ласты —
в лапах еловых. И плоть протяжно
отвердевает, мешая нашим
ласкам. Мою-то мы спрячем в (точек
жаркий пробел). А твоей мы вспашем
время крадущий у нас песочек.

Если кто раздвинет кусты стыдливые,
то увидит зыбкого осьминога,
а не нас... Ах, въедливые, ебли вы ли —
ну, хоть раз? Любили ли, хоть немного?..
А что ясный полдень у вас, что в юбке
или в брюках париться вам прилично,
и моим губам, и моей голубке —
голубку любимому — безразлично.

Ах, шепни: ты видишь, как стрекозы
на бесхозных трусиках твоих
спариваются? Какие позы!
Или тщетно всё искусство их,
вся их камасутра?.. Ни черта не
видишь! Как в упор не видят те,
что в груди творится и в гортани
страшного титана, в животе.

Как Венеру, если бы нас, с Аресом,
завернул Гефест хромой в паутину —
и пришли бы боги зреть с интересом
на нагой любви живую картину
(ну, "Playboy" в музее мадам Тюссо!), то
и тогда б ты был всех на свете краше,
и тогда б — в ревнивой сети стосотой —
не горчил бы мёд благодати нашей!

От подвздошной ямочки до ключичной
и обратно к югу — в лесок пахучий,
к дорогой бамбучине неприличной —
осторожно движется рот мой сучий, —
по волшебно тающему сеченью
твоего дыханья; от замиранья
на обрыве — к обмороку расточенья,
к ожерелью бурного содроганья.

Все живые дырочки раскрыл,
кроме тех, серо-зелёных, двух.
Или страсть и есть озёрный ил —
влажный голос и горячий слух?
Жаркий шорох в ракушке ушной,
потной просьбы судорожный пар...
А глаза — глаза всему виной:
вот твоя старуха, Потифар!

Твой носок в кроссовке серебристой —
словно гонщик с красной полосой...
Вот бы возмутились ригористы
розоватой пяточкой босой!
А уж люто двигая на север
зрение, совсем с ума сошли б:
гибкий стебель, медоносный клевер
и шмели, и почки липких лип.

В одиночку, мальчик, слепить едва ли
можно счастье зримое (веселее
не придумать!)... Видимо, напевали.
Знаю, знаю, подмигивали, лелея
свою шалость — трубочки, штучки эти.
Горячились горние постояльцы.
Шепотком обменивались, как дети.
И шпаргалкой сунули в мои пальцы.

Пятый час. Андрогинчик не прочь похавать?
Погляди, вон поросль плетеных стульев
и столов, почти что пустая заводь.
Не сезон. Пора онемелых ульев.
А ведь как роились!.. Что будешь? Это?
И блины? И сливки? И два эклера?!
И буше?! И пунш? Хороша диета!
Я же, Кирн, распухну. Ну, где же мера?

Целый день в барабане стиральном тебя вертели.
Полоскали. Швыряли. Сушили. Разув. Раздев.
Засыпая, и то продолжаешь нырять. С постели
одеяло сползает. Колышатся перси дев
голубого залива. И рот округлён латынью
полусонной любви. Разгибает тебя волна —
и сгибает опять молодою зелёной синью.
И психея до снега в химчистку, как плащ, сдана.